В понедельник, 6 апреля, известный писатель, драматург и актёр провёл встречу со школьниками в рамках года литературы в России. Корреспондент Калининград.Ru собрал самые интересные размышления Евгения Гришковца о проблемах города и тенденциях в российской художественной среде.
О Калининграде
«Весной город особенно непригляден после зимы, он неухожен, деревья голые. Скоро они зазеленеют и спрячут облезшие фасады и страшные дворы. Что с этим сделаешь? Я живу в немецком доме 1934 года, который я отреставрировал и восстановил в том виде, в каком он был построен. На нём висит табличка: «Памятник культуры муниципального значения». Я этим горжусь. Это всего один дом на улице, но он идеален.
Я потратил на это много времени. Я даже возил в МАРХИ кусок штукатурки, чтобы эксперты сделали анализ, в какой цвет этот дом был изначально покрашен. Мне сказали, и я покрасил его именно в этот цвет. Я очень люблю этот дом, на него смотрят не потому, что я там живу, а потому, что он красивый. Что я ещё могу сделать? ― Не мусорить, не парковать машину в неположенном месте. Я здесь работаю, воспитываю детей, хочу, чтобы они здесь учились».
«Я очень многое хотел бы здесь поменять. Я хотел бы, чтобы здесь была достойная медицина, которой пока просто нет, чтобы наш университет соответствовал званию имени Канта.
Я хотел бы, чтобы мы с вами гордились не только своим особенным географическим положением, чтобы мы не смотрели свысока на огромную страну, в которой происходят гораздо более интересные процессы, чем в нашем околотке.
К сожалению, мы уже давно не передовая область во многих направлениях. [Хотел бы], чтобы у нас мозги встали на место, чтобы мы гордились чем-то по праву. Море ― оно и есть море, давайте гордиться тем, что мы его не загаживаем. При немцах-то оно было чище.
«Любить этот город трудно, жить трудно, зная и понимая всё. А приехать на недельку и рассказывать всем, как здесь круто, это совсем другое дело. Мы живём с людьми. Японские акации на улицах прекрасны, а мы ― не очень. Хочу, чтобы нам в нашем городе было хорошо, чтобы мы могли гордиться друг другом».
О политиках
«Всякий политик ― ненормальный человек. Могу сказать точнее: нехороший человек. Я не общаюсь с политиками. Наверное, это чистоплюйство. Нормальный человек ― тот, кто сам не очень знает, как жить. Эти люди воспитывают детей и понимают, что совершают большие ошибки. Они строят какой-то бизнес, понимают, что там у них не всегда большие успехи. Они живут свою трудную жизнь и не знают, как им жить. Я тоже не знаю, как мне жить, у меня много сомнений. А политики полагают, что они не только знают, как жить им, но и как нужно жить всем остальным. Да пошли они».
О литературной среде
«Сейчас время тотальной разобщённости, в том числе и в литературных кругах. Кто-то поддерживает власть и машет шашкой, кто-то, наоборот, категорически её не поддерживает и брызжет слюной, кто-то делает вид, что его это вообще не интересует, кто-то уходит в литературное подполье.
Если честно, то литераторы друг друга не любят, они интересуются только тем, у кого какие тиражи, а если у кого-то очень большие тиражи, то такого писателя они просто ненавидят. Мне гораздо интереснее общаться с теми людьми, которые вообще не связаны с творчеством. Мне интересны врачи, люди, которые что-то стоят. Я был в полярной экспедиции, у меня есть друзья-полярники, которые из Арктики не вылезают, мои старые товарищи ― военные моряки».
О запрете ненормативной лексики в произведениях искусства
«Я плохо отношусь к мату в художественных произведениях. Мат в нашем языке занимает особое место, это гораздо более табуированная лексика, чем известные американские или французские варианты. Бывают ситуации, когда без мата не обойтись, иначе это будет художественная неправда».
«В моих книгах есть ненормативная лексика, я всегда, ещё до закона, писал об этом в предисловии. Поймите, у меня есть рассказ о флоте, и там был боцман, ну и что, и как? Большой противолодочный корабль в феврале при сильной качке пришвартовать к пирсу без мата невозможно, он просто утонет. Но материться в обычной среде ― это всё равно, что употреблять тяжёлое оружие против воробьёв. В своих последних книгах я не употребляю мат, я подразумеваю его, так, чтобы каждый человек в силу своего жизненного опыта понял, что могло быть сказано в этой ситуации».
Есть авторы, которые пишут матом, и это довольно большие литераторы, но я никому это читать не порекомендую и сам не буду. Запрещать ненормативную лексику в художественных произведениях нельзя, но предупреждать об этом нужно, должны быть ограничения по возрасту. Человек должен сам решать, смотреть или не смотреть, читать или не читать.
«Например, в «Левиафане» Звягинцева есть ненормативная лексика. Но он её использует в связи с тем, что жизнь этих героев настолько невыносима, что они иначе говорить не могут. Он употребляет эту лексику не потому, что ему нравится, а потому, что он страдает. Там есть герой, который до самого последнего момента не матерится, но в итоге начинает. Это художественный приём, который необходим этому автору, дальше каждый должен для себя решить, будет он смотреть эту картину или нет».
О дискуссиях вокруг «Левиафана»
«Все эти запреты ― это плохо, поскольку «Левиафан» требует внимания, это сложное произведение. Даже осуждение его должно возникнуть на основании глубокого понимания, не сиюминутного взгляда, не общего мнения каких-то авторитетов, а личного просмотра этого фильма от начала и до конца, и только потом вынесения суждения, сколько угодно резкого».
Пусть каждый верующий сам защищает свою веру. Если веру можно поколебать, значит, человек недостаточно верит. Художественные произведения ― это светские явления. Они могут быть просто дурными. Не идите туда, не покупайте билет, но запрещать нельзя, если нет прямого призыва. Тогда это уже перестаёт быть произведением искусства.
«Левиафан» ― это, бесспорно, произведение искусства. В этом фильме есть страдание и сострадание к человеку. В этом фильме нет однозначных решений, и уж точно там нет ничего антихристианского или антиправославного, потому что сам автор ― очень верующий человек».
«Зритель имеет право на всё, при условии, что он посмотрел фильм. На меня эта картина произвела большое впечатление, в ней есть разнообразные сценарные и драматургические ошибки, но сам уровень задачи настолько значителен, что всё остальное ― это чепуха. Если кто-то воспринимает это как чернуху, то он просто ничего не понимает в жизни.
Этот фильм, как и картина «Географ глобус пропил», говорит о глубоком знании родины. А такое знание возможно только на основе любви. В этом фильме столько любви к родине, столько любви к человеку, столько сострадания, что нужно быть слепым, глухим, озлобленным, чёрствым и бессмысленным, не понимать и не любить родину, чтобы не признать этот фильм как сложный. С ним можно тысячу раз не соглашаться, спорить, но просто поставить на нём крест нельзя, иначе это просто непросвещённый человек. Слепой, глухой и нерусский».
Об ощущении России
«Мне 48 лет, я отчётливо помню, какой была советская Россия. Я служил в вооружённых силах, это был концентрированный Советский Союз. Я был искренним комсомольцем, я даже был кандидатом в члены компартии. И это тоже было искренне, и Булат Окуджава пел искренне, и Никита Михалков снимал фильм «Раба любви», веря в идеалы революции, а сейчас он снял искренний фильм о том, что революция была ужасна».
Сейчас Россия притихла, страна испытывает какое-то недоумение от того, что происходит. Мы, разумеется, всё это переживём, потому что выживать мы умеем хорошо, а жить благополучно не умеем вовсе.
Фото: Тамара Горшкова
