«Роминтская пуща»: истории без границ. О судьбах старейших жителей Краснолесья

Во втором материале серии о Роминтской пуще — самом большом и богатом историей лесном массиве региона —  говорится о судьбах двух старейших жительниц Краснолесья. В этих рассказах как будто оживает история большой страны и её маленькой части, небольшого посёлка на краю пущи.

К 84-летней Галине Николаевне Пенталь я отправилась по совету директора Виштынецкого экомузея Алексея Соколова: говорят, эта женщина знает всё о жизни посёлка.

Галина Николаевна — председатель двух организаций: ветеранов и инвалидов, под её опекой более сорока человек. Истории краснолесненцев типичны: когда-то работали в колхозе или на лесозаготовках, вели подсобное хозяйство, были дети, внуки. Когда в 90-е эта счастливая жизнь закончилась, молодёжь в поисках работы разъехалась кто куда.

В основном выбирали Гусев, Нестеров и Калининград, там обзавелись семьями, купили квартиры, стали городскими. А старики доживают свой век на насиженных местах: в немецких домах с печным отоплением, электричеством и, если повезло, водопроводом.

Дети навещают на выходных, предлагают переехать в город, к цивилизации, где часто ходят автобусы и продуктовые магазины на каждом углу. Но старикам сложно бросить родные места, они держатся за свою землю до последнего: ведут нехитрое хозяйство, высаживают на аккуратных палисадниках цветы, сами красят окна и двери. Оторвавшись от земли, деревенские как-то сразу сдают, начинают чахнуть, а тут не до болячек: и картошку окучить, и дрова заготовить, и в магазин сходить.

Дом Галины Николаевны на улице Садовой всего в паре минут от центра посёлка. Рядом большой перекрёсток: дорога на карьер и на родник у речки Синей.

Дом Галины Николаевны Пенталь ещё довоенной постройки стоит в центре Краснолесья, так что хозяйка всегда в курсе посёлковых новостей.

Внутри от немецкой обстановки почти ничего не сохранилось, но хозяйка с гордостью показывает на старую разбитую плитку в общей прихожей. В послевоенные годы здесь кололи замороженные свиные туши, поэтому плитка покрыта щербинами, как будто следами от осколков снарядов.

— Как-то ко мне приехала хозяйка этого дома, Гре-та Мар-га-рет Хиль-перт, ― Галина Николаевна произносит сложное имя по слогам. ― Она была с младшим братом. Он зашёл за порог, лёг на пол и заплакал. Мы не могли понять, в чём дело, а он поднялся и сказал, что эту старую плитку они с отцом клали в 1944 году. Потом отца вроде призвали перед самым концом войны, погиб он там или вернулся ― не знаю. А потом их депортировали. Представляешь, какая у них тоска по этим местам, по дому…

Мы сидим на кухне и пьём крепкий чёрный чай. Дверь в прихожую открыта, вечернее солнце падает на тот самый пол, и сцена с немцем, который плачет над старой плиткой, оживает и ещё долго стоит у меня перед глазами.

Семья Галины Николаевны из первых переселенцев. Я спрашиваю её о войне, но хозяйке эти воспоминания неприятны, она протягивает мне сельскую газету за май, где её рассказ о военном детстве занимает почти целую полосу, следит, как я читаю, но, в конце концов, не сдержавшись, делится своей историей.

До войны жили в Гусь-Хрустальном. Мама работала на фабрике, папа на стекольном заводе. В 1941-м мне было десять лет, младшему брату ― восемь. Отец погиб на фронте, а мама осталась одна с двумя детьми и сестрой-инвалидом. Она работала в тылу по 12-18 часов. Я продолжала ходить в школу, уже тогда была заводилой, участвовала в художественной самодеятельности. Помню, что был голод, по карточкам давали немножко хлебца и всё.

Ещё в пять лет меня научили вязать, чтобы прокормиться, я вязала тапочки и меняла на базаре на картошку. Ещё мы с братом ходили в лес и собирали всякие сучки. Помню, мама придёт с завода, а мы с братом уже печку затопили и ужин наготовили. Никаких других воспоминаний детства у меня не было, никаких игр. На моих руках был брат и мамина сестра с открытой формой туберкулёза.

Раньше на участке было большое хозяйство, а теперь несколько грядок, трава и дикий виноград.

Семья Галины Николаевны переехала в Калининградскую область в 1948 году.

Мне было 16 лет, здесь всё было по-другому, такая романтика. Мы с девчонками как пойдём по хуторам, все дома целёхонькие стоят, только дверей нет и стёкол, а внутри стоит и мебель, и посуда, и везде цветники. Во Владимирской области всё было деревянное, а тут дома из кирпича. Всё в диковинку.

― Мой брат ходил как-то с мальчишками и нашёл какую-то игрушку, а оказалось ― противотанковая мина. Брат взял и стукнул по ней, так без трёх пальцев и остался: мы же с тыла приехали, ничего не знали.

― Ещё помню, однажды, отправили нас работать на братскую могилу. И наши, и немцы были где попало похоронены, так нас заставили перекапывать, чтобы все были в одной могиле. Там я откопала девушку с чёрными косами и в зелёном свитере, представляете? За три года труп не истлел. Ещё помню, как мы с девчонками нашли танк, а в нём сидит скелет в американских ботинках, за руль держится. Так и сгнил, бедный. Это был 1948 год.

― После переселения я трудилась в огороднической бригаде. Тогда здесь ещё были немцы, я работала с немкой Фридой. Она говорила по-русски. Мы с ней подружились, вместе возили навоз на поля. Однажды я предложила ей, мол, пошли все вместе чай пить, а она мне: «Ты что, и тебя чёрный ворон заберёт, и меня». Тогда так называлась тройка НКВД.  Они приезжали, и человека больше никто не видел.

― Помню, как немцев депортировали, просто всех в один день увезли, и всё.

В Краснолесье многое сохранилось с тех времён: мощёные улицы, каменные дома и даже кирха. Поэтому здесь история кажется ближе: сотри таблички с русскими названиями улиц, и всё вернётся: оживёт черноволосая немка в зелёном свитере, и Фрида всё-таки заглянет на чай, и молодой парень в жёлтых американских ботинках пройдёт мимо окон в сторону старого леса.

Галина Николаевна радушная хозяйка, любит потчевать гостей чаем и говорить за жизнь.

Галина Николаевна пра-пра-бабушка, поэтому вопросы о войне и первых переселенцах она постоянно прерывает:

У меня восемь правнуков, пять внуков и трое детей. Один мой внук ― военный в Черняховске, недавно стал дедушкой. А другой работает в Венесуэле переводчиком с испанского. Можно, я лучше про них расскажу?

В деревне ещё сохранилась традиция показывать гостям фотографии, и Галина Николаевна дрожащими руками листает альбом:

Подождите, вот я вам ещё сына покажу, какой был сын, но умер от рака, и теперь я плачу по ночам. Нельзя мне оставаться одной, такая тоска находит. Вы не уходите, чай-то ещё не допили!

И дети, и внуки, и правнуки Галину Николаевну не забывают. Недавно ей, как заслуженному работнику, предложили переехать в калининградский дом ветеранов.

Что тут поднялось, все дети стали мне звонить, говорили, чтобы переезжала к ним, в город, что обидятся, если буду жить с чужими. Но я никуда и не собиралась. Здесь моё место, моя земля.

В доме на Садовой улице у Галины Николаевны две комнаты и кухня, удобства во дворе, хотя есть водопровод. Рядом в добротном немецком сарае хранятся дрова. Зима обходится в 15 тысяч ― столько стоят два трактора колотых поленьев. Пока был муж, вели большое хозяйство: три коровы, 16 овец, 30 кур, свиньи, кролики и нутрии. «Тогда мне некогда было стихи сочинять», ― смеётся Галина Николаевна. Теперь она пишет стихотворения и статьи в сельскую газету почти каждый месяц.

«В понедельник познакомились, в субботу расписались», ― хозяйка показывает старые фотографии, на этой её муж, заядлый охотник, с которым она прожила не одно десятилетие.

О советском времени хозяйка вспоминает с трепетом и ностальгией. Галина Николаевна всю жизнь отдала социальной работе: была и почтальоном, и буфетчицей, руководила кружком вязания, теперь помогает инвалидам и ветеранам. «Работала везде, где бесплатно», — улыбается она.

По долгу службы Галина Николаевна знает о посёлке всё: «С бедами идут ко мне, за советами ― ко мне, с горем ― ко мне. Главная проблема ― безработица: лесхоз закрылся, и всё закрылось, а ещё плохо, что дороги не все асфальтированы».

На прощание Галина Николаевна дарит мне ажурный вязаный платок, который я похвалила во время беседы и радушно зовёт в гости. «Приходите, приезжайте, так приятно поговорить с человеком!» ― просит хозяйка, и на душе становится как-то тепло и уютно, как будто я побывала у родного человека.

Мы вместе идём до калитки. Галина Николаевна ласково прижимает меня к себе и говорит: «Вы напишите, что у меня всё хорошо, что я всем довольна и всегда всему радуюсь, что бы ни было. И про детей и внуков напишите, а про меня можно совсем чуть-чуть».

***

На следующий день я отправляюсь в гости к Клавдии Григорьевне Каретко — настоящей легенде Краснолесья. Этим летом ей исполнится 90 лет, хотя по официальным документам 87: во время оккупации её записали 1928, а не 1925 годом, чтобы маленькую Клаву не угнали на работы в Германию.

Клавдия Григорьевна встречает незваных гостей с улыбкой и с гордостью показывает свое хозяйство.

Я узнаю дом на окраине посёлка по фотографии, которую видела на выставке проекта «Роминта: счастливые истории». Серые стены, почерневшая калитка и на этом безрадостном фоне ― голубые глаза бабы Клавы, как её любовно называют в Краснолесье.

Я пришла без предупреждения ― у Клавдии Григорьевны нет телефона. Стоит подойти к калитке, как рыжая дворняга заливается громким лаем. Хозяйка выходит во двор:

― Вы кого-то ищете? ― так начинается почти трёхчасовой разговор о войне, оккупации и жизни лесхоза…

До войны мы жили на Брянщине, на границе с Орловской губернией. Война началась, мне было 14. Мама умерла в 41 году, отец ушёл на фронт, мы остались вдвоём с сестрой.

― Немцы заняли Брянщину в 41-м. Зимой всех военнопленных загнали на сахарный завод. Всё оборудование заранее вывезли на Урал, но сахар остался, миллионы тонн. Лежал он там не мешками, а глыбами, белый-белый, с синевой. Помню, родители купят кусок килограмм на восемь и молотком бьют по нему, искры летят. Сидишь и думаешь, хоть бы искорка в рот упала. А наколют, сидишь, пальчик макаешь в блюдце и чай пьешь.

― Зима 41-го была суровая, морозы до 60 градусов, эти солдаты на заводе с голоду и с холоду повымерли. Пленные ели тела других, особенно печень и сердце. Немцы заставляли их складывать трупы штабелями на узловой железнодорожной станции, там пленные засыпали их шлаком, а шлак таскали вручную с поездов. Под Рождество оставшихся в живых развозили по жителям, чтобы мы этих пленных кормили, дали переночевать, а на утро их забирали. Куда потом девали, никто не знает.

― В 42-м немцам всё никак не справиться, молодёжь у нас вся ушла в партизаны, стали подрывать железную дорогу. Тут немец мобилизовал наёмников, румын, чехов, австрияков, поляков. А они — трусы, убьют кошку, пишут партизан, убьют собаку, пишут партизан. Пайка им не хватало, так они самовольно жратву себе брали у жителей: и курей, и коров. Партизаны тоже обирали народ, жёнам с детьми кроме картошки нечего было есть.

― Наёмники партизан не прижали, поэтому по весне немцы дали команду выжигать сёла. Горел весь наш район. У нас до войны в селе было 380 дворов, а в 42-м в мае уже не осталось ничего. Жгли не сами немцы, а опять наёмники. Они нас жгли, а им за это платили 45 марок в месяц, а также давали еду и обмундирование.

― В мае мы ушли в лес всем районом. Там жили три недели. Продуктов наготовили заранее, картошку сушили, блины пекли. Скот тоже везли. Немец послал на опушку леса разведку, они взяли наших и привели в штаб. Там сказали, что мы должны выйти из леса, потому что будет облава на партизан, кого возьмут в лесу, того сразу повесят. Мы и пошли на пепел. Помню, была гроза, ветер поднялся, золу от домов как подхватит и крутит.

― Нас загнали всех в каменную конюшню, три села посадили на колени. Мы думали, что расстреливать будут. Час так сидели семьями, рядышком с родом своим. Потом вышел немец, что-то пробормотал, чтоб все встали и разошлись по дворам. Мы пошли к своему дому. Идут матеря, дети бегут, ревут, держатся за юбки. На следующий день стали пилить лес и копать землянки, с накатами делать. Обмазывали глиной. Было красиво, всё белили.

― В 43 году в марте наши прорывают фронт. Немцы стали копать землянки и блиндажи. Они жили в блиндажах, а мы в землянках. Я у немцев копала окопы противопехотные. Бригадир был у нас чех, сын его был в России пилотом, он не дал нас угнать в Германию на работы. Меня тогда записали 28 годом, а я 25-го. Бой у нас начался 25 августа 43-го. Полгода мы жили на передовой, за 25 километров. Мы остались в землянках, когда огонь прекращался на час, матеря набирали детям помидор, кукурузы, картошки. Из мирных у нас погибло тогда только 18 человек. В одну землянку попал снаряд, и семью засыпало.

― Бились сутки, вторые, третьи. Немцы не сдаются, а наши никак не пробьются. Потом наши послали разведку, забрали одну женщину, она рассказала, что нас не успели немцы угнать, что мы все здесь, и поэтому нас освобождали не катюшей, а рукопашным боем. Помню, как к нам в землянку три немца забежали, а наш один солдат, вот веришь, у него винтовка туда-сюда так и ходила. А немцы только охали. Страшно.

― Помню, как конница пришла, какие все донские казаки были красивые, как на подбор. И у всех бурки цветные, голубые, синие, розовые, белые. На лошади уздечка разукрашена, папаха на голове, а буркою вся лошадь прикрыта. И все они погибли, как зашли за Десну. Там немец их опять прижал, а река разлилась, нашим отступать некуда, и они полегли все там. Тогда не река текла, а кровь.

― После сентября 43-го немца мы больше не видали. Наша власть разрешила для восстановления сёл бесплатно возить лес, кто как может, своими силами. Техники никакой не было. Пилили брёвна по шесть метров и возили на себе. Как нас освободили, разруха страшная была, ни лошадёнки, ни трактора во всей деревне. Мы с девчатами пахали на себе, впряжёмся шестёркой и тащим плуг, а седьмая позади идёт. Так и работали.

Несколько лет спустя, в 1950 году, красавица Клава из глухой брянской деревни переехала в Калининградскую область.

После войны вербовщики ходили по квартирам и спрашивали, кто хочет сюда поехать. Нас записали, отправили документы на проверку в Москву, а потом, когда бумаги вернулись в сельсовет, дали машину, и мы приехали сюда на вечное место жительства.

Клавдия Григорьевна показывает фотографии мужа, с которым душа в душу прожила более 50 лет.

Сначала семья Клавдии Григорьевны поселилась в Ясной Поляне, а в 1955 году она вместе с мужем переехала в Краснолесье. Здесь баба Клава и живёт уже 65 лет.

Тут жить было легче, потому что на нас обращали больше внимания. Как приехали, сразу пришёл начальник заставы, объяснял, что с незнакомыми нельзя общаться, никому ничего нельзя рассказывать, потому что рядом граница.

Клавдия Григорьевна обладает редкой памятью. Кажется, что она помнит всё, даже то, чего не могла видеть своими глазами. Она говорит медленно тихим голосом с характерным оканьем, так спокойно, словно смотрит на свою длинную жизнь со стороны. Иногда Клавдия Григорьевна прерывает рассказ, её голос не слушается, дрожит и обрывается, и она вытирает редкие слезинки, застывшие в глубоких, как борозды, морщинах.

Работа была тяжёлая, смена в колхозе длилась день и ночь. Тогда я перерезала себе палец, когда жала серпом в темноте. Потом меня поставили свинаркой. Я не хотела, но деваться было некуда, пришлось согласиться. В свинарнике я проработала пять лет, меня отправили на всесоюзную сельскохозяйственную выставку в 1955 году. А потом я вернулась и вышла замуж за своего хозяина. Мы переехали в Краснолесье.

― Здесь я работала на лесопосадках, работала на пнях, это когда лес выпилят, а за ним трактор-корчеватель идёт, поднимает пни и колет, а мы их собирали, штабелевали и отправляли в Литву. Тяжёлая была работа, но у меня было всего четыре класса образования, мне некуда было пойти. Муж работал в лесу, и лес валил, и вагоны загружал.

― У нас с хозяином (так в деревне называют супругов) было две коровы, гуси, куры, индюки, по 16 овец. Мы к этому были склонные, старались, чтобы у нас всё было, любили за скотом ухаживать. В зиму было две коровы, два нетеля, три овцы. Это надо было 20 тонн сена вручную накосить, высушить, привезти, разложить. Ещё с детства мы были к земле приручённые: и сажали, и копали.

― Как нас учили? Я уже сироткой была, в начале войны было мне 14 лет. Пошла на поле с соседом и его племяшкой. Он встал на краю поля, а я промеж ног у него, он дал мне серп в руки, свои ручищи на мои положил, и три раза серпом взмахнул. Всё, говорит, закончилась наука. Больше меня никто не учил.

У Клавдии Григорьевны не было детей. Говорит, доктор обмолвился, что это от неженского труда. Но семья у бабы Клавы всё-таки есть: родственники мужа, племянницы. Молодое поколение помогает чем может. Ко дню рождения затеяли ремонт: поклеили обои, покрасили потолок, двери и окна.

Клавдия Григорьевна с гордостью показывает свое хозяйство. Ей 90 лет, но она легко управляется с садом и огородом, держит кур и индеек.

Вокруг Клавдии Григорьевны во всём образцовый порядок: под окнами цветут пионы, за домом аккуратно огорожены ряды картофеля, капусты, свёклы, моркови. Хозяйка угощает клубникой: слаще не бывает. Баба Клава встаёт в пять утра, кормит кур и индюков, поливает шесть соток огорода, в урожай работает в саду.

Жизнь была тяжёлая, но я никогда не жаловалась. Всё делаю сама, а когда болит что, так я не ною, а встаю и делаю, коли надо. Таблеток никогда не пила. Даже в молодости после операции, когда лекарства носили в палату, я их в цветочный горшок выплёвывала, труд — лучшее лекарство.

После смерти мужа Клавдия Григорьевна живёт одна. Скучать некогда, но с каждым годом всё сильнее тоска по большой России.

Сколько прожила на этой земле, а часто вспоминаю свой родимый край, свою деревню, Брянщину. Немцы тоже тоскуют, я по своей деревне, а они по своей. Хозяйка этого дома приезжала, пошла к моей соседке, говорит, я тут сына родила, у неё душа сюда рвалась, это же её дом.

Я подошла тогда к калитке, как узнала, что это сама хозяйка дома, позвала их, накормить хотела. Они сказали, что неудобно им, ну я два десятка яиц взяла, кусок сала отрезала, хорошего, толстого, и дала им, а немцы-то сало любят. Немка 35 марок достала, я не хотела брать, но она обиделась очень, пришлось уважить.

Внутри дома немка так и не побывала. Там у Клавдии Григорьевны прихожая, кухня, подсобка и две комнаты. Из удобств ― вода и свет. Канализации нет, поэтому под умывальником стоит ведро, которое надо выносить по три-четыре раза в день, независимо от погоды. И стирать, и мыть посуду приходится в холодной воде. Удобства тоже на улице. Отопление печное, потому каждое лето нужно заготавливать дрова. Правда, несколько раз в неделю приходит соцработник. Помогают и добрые люди: за время нашей долгой беседы сосед бабы Клавы успел выкосить траву во дворе и саду.

Клавдия Григорьевна не жалуется, и о своих проблемах говорит нехотя. Мол, обращалась в администрацию сельского поселения и к губернатору, чтобы ей сделали канализацию и поменяли крышу, вроде даже выделили деньги и отчитались за ремонт, которого не было. Правда, ещё в бытность лесхоза Клавдии Григорьевне как образцовой работнице поставили одну деревянную раму, а потом местный депутат поставил ещё два стеклопакета в комнатах.

На предложение решить вопрос с местными чиновниками Клавдия Григорьевна только отмахнулась: «Ничего мне от них не надо, я останусь здесь». На этих словах разговор замирает, слышно только как тикают часы в соседней комнате.

После долгой беседы баба Клава ставит на плиту чайник, на столе — домашняя сметана, клубника и оладьи. Она кладёт в небольшую чашку четыре ложки сахара. Когда я отодвигаю сахарницу, хозяйка смотрит на меня с недоумением.

«Ты как пить-то будешь? Кто же так делает?», ― удивляется баба Клава. Я вспоминаю, как светились её глаза, когда она рассказывала, как родители высекали иссиня-белые искры из десятикилограммового куска, как дрожал голос, когда она говорила о военнопленных на сахарном заводе. Всё это стоит у меня перед глазами, как будто это я сама была там, как будто это часть моей истории. Хозяйка заботливо кладёт мне в кружку две ложки сахара с горкой. У меня на глазах выступают слёзы.

Когда мы прощаемся у калитки, Клавдия Григорьевна долго смотрит в глаза. На ней красивое яркое платье с длинными рукавами и неизменный платок, повязанный как-то по-особенному. Мне кажется, что сейчас она даже лучше, чем в молодости, такой лучистый у неё взгляд, такое светлое лицо. Но я, конечно, стесняюсь сказать об этом вслух.

Пора возвращаться к работе: баба Клава провожает меня до калитки и дает последние напутствия.

Последние напутствия: найти хорошего мужа, трудиться и не держать зла и обид. Старый дом на окраине Краснолесья скрывается за поворотом, слышно только, как лает рыжая дворняга во дворе.